сказать, ваша милость. Вы же рыцарь. Вот странствуем, сталбыть. Восьмой уж год пошел...

— Ах вот как... — задумчиво произнес я. — Значит, рыцарь... Странствующий рыцарь...

Было в этих словах что-то... что-то знакомое до боли... и вместе с тем — совершенно

неуместное. Мне почему-то вдруг захотелось громко расхохотаться.

Но смеяться я не стал. Слишком уж серьезно, со странной смесью материнской заботы и

дружеского сочувствия смотрел на меня взволнованный толстяк.

— И давно мы с тобой странствуем?

— Да вот... Как вернулись из Палестины, так и странствуем.

— Из Палестины?

— Из Палестины, — значительно подтвердил толстяк.

— И давно мы оттуда?

— Четвертый год тому уж.

— А что мы там делали?

И почти не удивился, когда услышал:

— Сражались с нечестивцами за Гроб Господень.

Я вздохнул:

— Оставим пока Палестину в покое. Расскажи мне о моих родителях.

Толстяк снова ахнул:

— Что, даже батюшку вашего не помните? Вот грех-то какой, прости Господи...

— Короче.

— Граф де Монгель, значит, отец ваш... Матерью вашей с Жераром была Бланка из Тюи...

Только померла она после родов-то... Вы и не знали ее совсем... Красавица была и хозяйка добрая...

— Жерар — мой единственный брат?

— Да. То есть нет... То есть брат у вас один, но есть еще и сестра. Младшая. Когда ваша

матушка померла, господин граф снова женился. На дочери барона фон Штрауфзена. От того брака и

сестра ваша, Луиза.

— Понятно. А чего мне дома-то не сиделось?

— А вот этого уж, — сказал толстяк, — уж вот этого я не знаю.

И недоумевающе развел руками в стороны. Подумал немного и добавил:

— А коня вашего Принцем зовут.

— Ну хорошо, — сказал я. — А куда мы ехали, когда нас нагнал этот... де Бош? Или тоже не

знаешь?

— Почему же, — обиделся толстяк, — знаю.

— И куда?

— На запад.

Ненадолго в воздухе повисло молчание.

— И это все? Просто на запад?

— Ну, вообще-то вы собирались в Тулузу, но до нее ж еще переть и переть... И к тому ж, кто

вас знает, куда вам посередь дороги повернуть вздумается? Вот так восемь годков назад поехали мы

с вами раз в один городок, где, как говорили, церковь построили новую... а вернулись только через

четыре года, из Палестины из самой.

Я хмыкнул:

— И часто мы с тобой так ездили?

— Господин мой, — проникновенно сказал толстяк, — все те восемь лет, что я с вами, мы

только так и ездили.

Дела.

— Давай-ка теперь вернемся к тому, с чего начали. Как тебя зовут?

— Тибо. Слуга я ваш. Неужели не помните?.. Мы ж с вами всю Палестину... От Акры до

Аскелона... Вот напасть-то ведь какая, прости Господи...

— Хватит ныть. Подумал бы лучше, что теперь делать.

Тибо почесал затылок:

— А что делать? В Эжль ехать надо. К епископу.

— Зачем нам епископ?

Тибо удивился:

— Да как же? Чтоб рассказать о поединке. А то ведь еще наплетут всякого...

— Самому епископу и рассказать?

— Ну да. Это ж его земля. И отпущение он же даст. Индульгенцию.

Что такое индульгенция, я у Тибо спрашивать не стал.

Пока мы собирали шмотки, у меня крепло мрачное предчувствие насчет предстоящей верховой

езды. Вдруг я и на лошадь залезть не сумею. Буду ходить вокруг да около и размышлять, как бы

половчее вдеть ногу в стремя. Или свалюсь, едва Принц двинется с места.

Предчувствия не оправдались. Мое тело отлично помнило, что ему следует делать, а Принц

помнил, что следует делать ему. Мне оставалось только любоваться окрестностями.

День выдался прекрасный. Лето, птички поют... лес вокруг...

— Скажи, Тибо, — обратился я к своему спутнику, — а когда станет известно о смерти

Гийома, у нас не будет неприятностей?

Тибо пожал плечами:

— Может, и будут. Если родственники у него найдутся. Но он же северянин. Пока еще

доберутся до нас эти родственники...

— Только родственников нам и надо опасаться?

— А кого ж еще? Вы ведь честно его убили.

Эжль оказался небольшим городком, окруженным садами и огородами. Ни городской стены,

ни частокола вокруг Эжля не было, зато в самом центре громоздилась здоровенная постройка,

поначалу принятая мною за крепость. Но это была не крепость. Это был монастырь.

Вообще-то сей монастырь мало отличался от укрепленного замка. Толстые стены с бойницами,

мощные дубовые ворота, затянутый ряской ров и невысокая насыпь, густо заросшая сорными

травами. Западную стену оберегала круглая низенькая башня.

На насыпи со скучающим видом сидела босоногая девчушка и следила за гусями, которые

бродили внизу. Когда отдельные гуси-альпинисты пытались взобраться на насыпь, девчушка

хворостиной сгоняла их обратно.

Когда мы подъехали к воротам, те приоткрылись и выпустили нам навстречу мужика в темной

длиннополой рясе и с бритой макушкой. Монаха.

— К епископу? — поинтересовался он. — Марк, не закрывай ворота!

В створе показалась толстая морда в рытвинах от оспы.

— Откуда едете?

— Из Арля.

— В Ним не заезжали?

Тибо покачал головой:

— Закрыт сейчас город. Болезнь там вроде какая-то.

Монах кивнул:

— Закрыт, значит... Додумались наконец... Ну, с Богом.

— Епископ-то где? — спросил Тибо.

— Монсеньор Готфрид сейчас в трапезной, — важно изрек монах. И пошел по своим делам.

Хорошо смазанные петли не заскрипели, когда привратник Марк открывал ворота.

«Бумм!» — сказала левая створка, глухо ударяясь о стену.

«Бумм!» — сказала правая створка несколькими секундами позже.

Мы въехали в монастырский двор.

По двору бродили свиньи и куры. Еще один монах, с макушкой, обросшей недельной щетиной,

возился у колодца. Мы его не заинтересовали.

Во дворе имелись две каменные постройки: церковь и большой дом посередине двора; и

множество деревянных: амбаров, сарайчиков и прочих хозяйственных построек.

Мы остановились неподалеку от большого каменного дома. Я спрыгнул с коня и уж было

направился к крыльцу, когда меня остановил окрик Тибо:

— Ваша милость!

— Что?

— Деньги-то забыли взять, — укоризненно напомнил Тибо и принялся рыться в моей

седельной сумке.

— А они нам здесь понадобятся?

— Ну вы, господин Андрэ, совсем как дите малое... — пробормотал Тибо, не переставая

обшаривать сумку в поисках кошелька. — Епископ Готфрид — сеньор этих земель. Значит, он и

судья тутошний, и правитель... Смекаете, к чему я?.. К тому ж он еще и священник, слуга Господа

Бога нашего, лицо, так сказать, духовное...

— Ладно, я понял. Сколько ему нужно дать?

— По повелению нашего августейшего короля штраф за убитого на поединке — три марки.

Это, значит, Готфриду причитается как лицу светскому...

Я не смог удержаться от улыбки: очень уж забавными выглядели эти подсчеты.

— А как лицу духовному?

— Тут сложнее, господин Андрэ. Чем больше вы пожертвуете на благо Святой Римской

Католической Церкви — тем меньше епитимья будет.

— У нас есть второй кошелек?

— Есть... — Тибо слегка растерялся. — В моей сумке...

— Ссыпь пока деньги в одну кучу. А в кошелек положи монет шесть-семь и дай его мне.

Тибо несколько секунд задумчиво жевал губами, потом сообразил, что к чему, и, криво

ухмыльнувшись, принялся исполнять приказание.

— Господину епископу, — отчеканил я, принимая из рук Тибо изрядно похудевший кошель,

— совершенно не обязательно знать, какими именно финансами мы располагаем.

Монсеньор Готфрид, епископ Эжльский и Каронский, любезно изволил принять меня в своих

личных апартаментах. Монсеньор Готфрид был пьян.

В его апартаменты меня проводил какой-то монашек.

Видимо, монсеньор только что закончил трапезу и собирался отдохнуть часок-другой от

трудов праведных. В правой руке монсеньор сжимал кубок, в левой — пыльную бутыль в

берестяной оплетке. Епископ был крупный мужчина. Весьма. Радостное удивление отразилось на

лице монсеньора при виде незнакомца. То бишь при виде меня.