Звенели колокольчики возвращающихся домой мулов, носильщики с наемными портшезами и пестрыми паланкинами знати сновали туда-сюда в темных туннелях улиц, освещая путь фонарями на длинных шестах словно на праздничном гулянье. Высокие узкие дома, расписанные поблекшими святыми, богами и ангелами, вставали вокруг, их балконы нависали до середины улиц. Внизу струилась разноликая толпа, причудливые кричащие наряды мешались с громкими певучими голосами и уличными криками, сливаясь в единое зрелище жизни, которая толпилась и текла, собиралась и рассыпалась, размахивала руками и поспешала вперед.
Антони с трудом уговорил капитана не нанимать пышный, но грязный портшез, чьи носильщики предлагали свои услуги на каждом шагу. Бог весть, куда в таком доберешься. Придерживая карманы, они пошли дальше. Внезапно безвременный сумрак узких улочек остался позади - они по чистой случайности вышли на Страда-Нуова, в пышное умирание дня.
Бесконечная улица взбиралась на холм, узкая, чистая, отчеркнутая рядами мраморных фасадов. На балконах уже мерцали редкие огни. Длинные лучи света пролегли вдоль улицы, как ущелья. Здесь должен обитать цвет общества. Нищие тут неуместны.
За ними увязался попрошайка с воспаленными веками, но они подозвали веселенькую повозку, запряженную двумя мулами в помпонах и бубенцах, взобрались в нее и оставили попрошайку браниться вслед. Толстый возница на украшенных бахромой козлах торопился ничуть не больше своих мулов, которые лениво трусили к Альбаро, с каждым шагом взбираясь все выше. Людный порт остался позади. Антони к своей радости вновь отыскал гордый город, подобный утреннему сновидению, виденный им с корабля. Днем этот город затерялся в зловонных портовых улочках, а теперь нашелся.
Они ехали по вьющимся лентам аллей, за которыми проглядывали длинные безмолвные виллы в потускневшей от морского воздуха росписи на темы священные, светские, непонятные, однако временами дорога взбиралась на холм, и тогда взгляду представали громады гор вверху и море внизу.
Уже смеркалось, когда мулы и возница, словно по уговору, остановились на одном таком перегибе. Дыхание животных, восстанавливающееся после трудного подъема, становилось ровнее, реже и наконец совсем затихло, слившись с вечерней тишиной. Возница и пассажиры нечувствительно прониклись этим умиротворяющим ритмом, и, оглядываясь по сторонам, проникались все глубже.
Над ними вставали высокие холмы с крепостями на скалистых вершинах, и над стенами уже трепетали знамена ночной мглы. Ниже по склонам догорали в лучах заката белые виллы, глубоко упрятанные в вечно-темнеющую зеленую камею садов и лужаек. Двунадесять миль городских укреплений перетекали с холма на холм, подобно Китайской Стене. В долинах Бсаньо и Полсеверы уже собирался млечный туман. Из-под него вытекали темные реки, вились под мостами и впадали в еще искрящийся залив.
Внизу распростерлась Генуя, нежными белыми руками обнимала она мерцающую огнями гавань, собирая корабли к своей груди от разрушенной церкви святого Иоанна Крестителя на каменистом берегу до Порта-Лантерна. Дальше, безграничные и гладкие на расстоянии, лиловели равнины открытого моря. На западе его озаряли подводные огни, небо их отражало; они остывали и гасли, забрызгивая горизонт алыми кляксами, которые тщились закрыть перистые облака, перечеркнутые лучами невидимого солнца. Но и те медленно таяли, и за ними проступали звезды. Казалось, все земное растворилось в небе. Оно - как плат Девы Марии, думал Антони. Даже холмы медленно росли и сливались с той же наползающей тьмой, которая поглотила море.
И в центре этого умирающего мира сидел Антони. Только мулы, да неясный силуэт возницы на козлах, да еще капитан оставались снаружи его сознания, как некая иная реальность. Сперва под ним были еще колеса, потом они исчезли, а он остался плыть в повозке по морю сумерек. Потом не стало и повозки. Он слился с внешним миром. Или вобрал его в себя, как медленно меркнущий образ. Грань между глазными яблоками и зримым миром исчезла. Он летел вне времени, вне пространства...
Еще секунду назад он не имел границ. Теперь тьма сгущалась, и он постепенно возвращался в пределы, отмеченные звездами, которые загорались одна за одной, все более яркие. Вскоре он сократится до размеров тела. Кое-что уже остается вне его.
Мулы зашевелились. Повозка проехала несколько дюймов. Антони поглядел вниз и увидел свою руку на колене. Он ощущал ее. Он оглянулся на капитана. Тот тоже затерялся. Антони это видел.
Лицо капитана разгладилось и светилось изнутри. Оно стало больше и спокойнее. Губы сложились в юношескую улыбку. Многое было забыто и ласково выброшено из памяти, словно Элиша Джорхем был некогда сопричастен великой радости, о которой напомни, и она вернется.
"Это Элиша, как он есть, - думал Антони. - Я надеюсь, что он тоже видит меня таким, как я есть". Он шевельнулся на сиденье. Они посмотрели друг на друга в темноте. Обоим было хорошо и уютно в безупречном и славном мире. С такого открытия начинается дружба. Внезапно капитан придал своему лицу выражение, приобретаемое с житейским опытом. Черты его посуровели.
- Ну, - сказал он, - и что же дальше, мистер? Я целиком положился на вас, понятно?
- Ничего особо существенного, сэр, как мне думается, - отвечал Антони, вытряхивая звезды из головы.
- Ну, тут лучше не зарекаться. Ладно, так и так пора поднимать паруса. Надо ж хоть куда-нибудь приехать.
Вскоре после того капитан начал клевать носом. Проехав четверть мили, они оказались у дверей небольшой харчевни.
- Зайду-ка я сюда, пока вы навещаете вашего друга, - сказал капитан Элиша. - Мне нужна постель, а не съестное. Но не забудьте заехать за мной с утреца, даже если заночуете в гостях. Это приказ, мистер. Не то я заплутаю, - озабоченно добавил он. - Не понимаю я по-ихнему, сами знаете.
Антони поспешил успокоить, что приедет с утра пораньше.
- Хорошо. Завтра у нас мрамор и статуи, может придется поторговать дольше. На кладбищах народ неторопливый. - Капитан зевнул. - Но так нельзя; надо делать дело.
Антони устроил его в спальне под кровлей, где через черепицу уже сочился лунный свет.
- Похоже на те лоскутные одеяла, что шьет Джейн, - бормотал капитан, сонно теребя покрывало. - Скажите, мистер...
Но Антони давно не было в комнате.
От харчевни они долго, не меньше полумили, ехали сперва вниз, потом вверх вдоль бесконечной садовой изгороди Палаццо Бриньоле, летней иезуитской школы, ныне, с бегством членов запрещенного ордена в Россию и Польшу, совершенно заброшенной. Стук копыт эхом отдавался от облупившихся, залитых лунным светом служебных построек. Возница неохотно въехал в заржавленные ворота и, распрягши под навесом, устроился отдыхать в компании мулов и блох. Ужин явно отодвигался в неизвестность. Он пожелал синьору не задерживаться.
- Я на час-два, не больше, - пообещал Антони и двинулся по заросшей травой террасе, сжимая в кармане письмо к отцу Ксавье. Ему не верилось, что он найдет священника по указанному адресу, слишком очевидно было запустение вокруг - в лунном свете он то и дело спотыкался о груды мусора и полусгнившей соломы; несметные полчища котов, сверкая совиными глазищами, вопили ему вдогонку.
Даже в Генуе отец Ксавье не сумел бы сыскать приюта, который бы точнее воплотил былое величие и нынешний упадок ордена. Огромный непреклонный фасад Палаццо Бриньоле на возвышении подставил невидящий лик луне, которая, подобно ему, не желала замечать перемен. Нижние, забитые сором, арки, казались заткнутыми ртами. Треснувшие, мятые жалюзи на верхних окнах, словно серые катаракты на бессчетных глазах, говорили о зияющей пустоте скрытых за ними келий. От дома под прямым углом отходили две разрушенные аркады, цепочкой перекошенных арок спускались по исполинским ступеням террас, и, словно две дряблые руки, обнимали унылый пустырь, занявший место цветников и лужаек.
Антони глядел на темное, молчаливое здание и ему казалось: сад наступает на дом, ползет по аркадам плетьми ежевичника и змеящимися виноградными лозами. То было зловещее половодье темной растительной реки. Что еще хуже, за всем угадывался прежний замысел направить ее в рукотворное русло, сделать искусственной, как канал, аккуратной, как свежевыбритая тонзура. Антони не сразу набрался духу последовать за кошками в залитый луной лабиринт. В этот час тем, кто не видит в темноте, не следовало вступать в сад.